Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Осталось сделать шаг, осталось сделать вдох.
И снова ждать, и снова жить листом в тисках календаря.
А дни идут, а дни бегут своим обычным чередом,
А люди так же мимо прячут взгляды, стянутые льдом" (с)

Скучаю и снова живу между двумя числами, стоящими в одном столбце в календаре. Надоело удивляться собственной глупости.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Читала на днях Цветаеву, нашла идеальный эпиграф к тому, как промучилась всё это лето. Просто поделюсь с вами... Я скоро стану здесь говорить только стихами. Преимущественно -чужими.

"Под лаской плюшевого пледа
Вчерашний вызываю сон.
Что это было? - Чья победа?
- Кто побежден?

Всe передумываю снова,
Всем перемучиваюсь вновь.
В том, для чего не знаю слова,
Была ль любовь?

Кто был охотник? - Кто - добыча?
Всe дьявольски-наоборот!
Что понял, длительно мурлыча,
Сибирский кот?

В том поединке своеволий
Кто, в чьей руке был только мяч?
Чье сердце - Ваше ли, мое ли
Летело вскачь?

И все-таки - что ж это было?
Чего так хочется и жаль?
Так и не знаю: победила ль?
Побеждена ль?" (с)

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Ночь в Париже.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

И казалось бы, стоило, наверное, сесть за дорожные заметки, поведать о замке-мосте на Луаре и об улицах-лестницах Монмартра, о самом синем-синем, почти безоблачном небе и о бесконечных виноградниках... О тонущих в море темноты красных огоньках за столиками Мулен-Ружа и о звёздном дожде в без часу новый день на самой известной Даме Парижа. Столько впечатлений, эмоций и красок, сочных, колоритных... Но прошло почти две недели с моего возвращения домой, а чувство, что всё это - какой-то далёкий, постепенно меркнущий, угасающий в памяти сон. Как будто не было ничего вовсе.

А ведь сначала действительно казалось, что поездка немного излечила. Головокружительный объем новой информации заполнил голову, всё огромное пространство, освобождающееся в лето, и помог ей избавиться от навязчиво зависших там мыслей... Точнее, не совсем избавиться, но компактно сжать их до очень маленькой толики памяти, которую им приемлемо занимать для более или менее нормального функционирования мозга. Чтобы мысли не висли, как неисправный компьютер, вечно на одном и том же. Как жаль, что это чувство облегчения было временным. И сейчас запрятанное в самый дальний угол начинает снова разрастаться до всего объема черепной коробки. Может, это и к лучшему, самое время последних приготовлений к новому раунду, кругу, а наиболее подходящее слово - партии.

В такие моменты, как сейчас понимаю всеобщий ажиотаж, крутящийся пару лет вокруг Полозковой. Вместо того, чтобы писать рулоны никому не интересной ерунды про свою жизнь, могу просто оставлять здесь её стихи, неожиданно попадающие точно в точку:

Ну давай, давай, поиграй со мной в это снова.
Чтобы сладко, потом бессильно, потом хреново;
Чтобы – как же, я не хотел ничего дурного;
Чтоб рычаг, чтобы три семерки – и звон монет.

Ну давай, давай, заводи меня, трогай, двигай;
Делай форвардом, дамкой, козырем, высшей лигой;
Я на старте, я пахну свежей раскрытой книгой;
Ставки сделаны, господа, ставок больше нет.

Раз охотник – ищи овцу, как у Мураками;
Кулаками – бумага, ножницы или камень -
Провоцируй, блефуй, пытай меня не-звонками;
Позвонками моими перебирай в горсти.

Раз ты вода – так догони меня и осаль, но
Эй, без сальностей! – пусть потери и колоссальны,
Мы, игрушечные солдаты, универсальны.
Пока не умираем, выхрипев “отпусти”.

Пока нет на экране баллов, рекордов, блесток;
Пока взгляд твой мне жарит спину, лазурен, жёсток;
Пока ты мое сердце держишь в руке, как джойстик,
Пока ты никого на смену не присмотрел;

Фишка; пешечка-партизан; были мы лихими,
Стали тихими; привыкать к добровольной схиме,
И ладони, глаза и ружья держать сухими;
От Е2-Е4 в сторону шаг – расстрел.

Я твой меч; или автомат; дулом в теплый бок -
Как губами; я твой прицел; я иду по краю,
Как сапер, проверяю кожей дорогу к раю
На руке у тебя – и если я проиграю,
То тебя самого в коробку уложит – Бог. (с)

---

Всё о том же

Братья силятся в опечатках
Разглядеть имена зазноб –
Я влюбляюсь без отпечатков
Пальцев. Правда, с контрольным в лоб.

Сестры спрашивают о личном
Светским шепотом Их сиятельств –
Я влюбляюсь всегда с поличным.
Без смягчающих обстоятельств.

Фразы верхом, а взгляды низом.
Трусость клопиков-кровопийц.

Я влюбляюсь всегда с цинизмом
Многократных самоубийц.

(c) Вера Полозкова

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Не спрашивайте, какую травень я курила. Идея фика возникла после дискуссии о взаимосвязи и восприятии пространства-времени с одним замечательным дядей-профессором. Начиналась она как разговор по большей части о теоретической физике, но перешла в итоге в плоскость философии. Как-то так. Получилась ересь, и очень обрывочная.

Название: Когда часы пробьют бесконечность
Автор:  [Victory]
Бета:  jonquille
Фандом: The Hour
Размер: мини, 1350 слов
Пейринг/Персонажи: Рендалл, Ликс, Бел, Фредди
Категория: джен, намёки на гет
Жанр: философия, драма, deathfic
Рейтинг: PG-13
Задание (на ФБ): Дорога как петля бесконечности
Предупреждения: сюрреалистические элементы; хаотично включаемые в текст флэшбеки; смерть персонажа, подразумеваемая «за кадром»
Краткое содержание: Стрелка часов всегда приходит обратно к двенадцати, и кажется, что время стоит на месте. Но, вместе с тем, от одного повторения описанного круга к другому она прибавляет новое число к уже пройденной ею бесконечности. Каламбур, когда бесконечность и ноль — по сути, одно и то же, ровно как расстояние и время.
Примечание: лёгкая тронутость автора на тему теоретической физики даёт о себе знать

И этот сон в таком же сне,
И бесконечно повторение.
Мое пространство, мое время
В ловушке сингулярных мин (с)
Мара - "Лотосы"

…

Племена Борнео хранили в своих мифах идею, что во времена тяжёлых кризисов жизни человек возвращается, как сказали бы сейчас, в исходную точку и переживает заново драму зарождения мира. И это повторяется из года в год: целостность, гармония, единство, затем — распад, агония разрушения. Так племена даяков мыслили себе бесконечность.

Рендалл аккуратно вернул книгу на отведённое ей в шкафу место и подошёл к столу, чтобы провести рукой по гладкой эбонитовой спине декоративного слона и передвинуть его на пару сантиметров ближе к краю.

Помимо покупки лодки, та поездка была одним из необдуманных импульсивных решений. Как его занесло на Калимантан, он и сейчас внятно не смог бы объяснить. Точнее, смог бы, но этот набор эмоциональных причин было бы ещё сложнее принять, чем тот, что привёл к первой упомянутой глупости.

Если мы возвращаемся к путанице в голове, к беспорядку, значит ли это, что рано или поздно придёт покой и целостность? Смешно было бы думать об этом сейчас. Столь же нелепо, как и об абстрактной «бесконечности».

…

Двенадцать часов дня сегодня, по сути, ничем не отличались от тех же двенадцати, отмеченных слитием трёх стрелок, вчера. Они, возвращаясь к началу, к падающему по отвесу штриху, повторяют бессмысленный цикл, почти равносильный тому, чтобы просто стоять на месте, напротив одной и той же цифры. Но одновременно и двигаются, проходя круг за кругом, совершают путь. Каламбур, когда бесконечность и ноль — по сути, одно и то же, ровно как расстояние и время.

Вчера Бел потеряла в ворохе бумаг любимую брошку, которую сняла с платья. И, кажется, сама она тоже давно потерялась в ничего не значащем стуке часов.

Устав от поисков, она заваливается в кресло и достаёт сигарету. Девять месяцев прошло. Если всё повторяется, то когда же и он тоже вернётся?

…

— Чёрт, чёрт! — она чуть не запускает фотоаппаратом в мнимое олицетворение злого рока, которым, если судить по остановленному в последнее мгновение его рукой движению, должна служить доска объявлений. — Сейчас на площади соберутся сотни людей, и начнётся. А тут бракованная плёнка!

Рендалл вовремя успевает схватить её за руку и забрать ни в чём не повинный фотоаппарат.

— Я принесу новую, успокойся, — одна его рука медленно ставит на стол камеру, другая же уже не столь цепкой хваткой остаётся на уровне запястья Ликс. Рендалл явно не торопится убрать её, и Ликс кажется, что в его выражении лица на долю секунды промелькнул интерес.

— Что ты делаешь?

— Считаю твой пульс, — Ликс смотрит на него, как на умалишенного, но он игнорирует её недоумение, бросает взгляд на часы, еле заметно кивает в подтверждение каким-то неозвученным мыслям, и только затем отпускает её руку.

— Всё верно, — Рендалл быстро вскакивает, неожиданно вспомнив о том, что он должен был бежать за плёнкой.

— Что верно? — раздражённо кричит она ему вслед, не понимая.

— Он зашкаливает, так и должно быть! — бросает он, уже стоя в дверях. Она не успевает даже подумать, что ответить, как он скрывается за ними, оставляя за собой единственный след — звук быстрых шагов, разносящийся по коридору.

…

Пульс, биение жизни — эмоциональный отклик. То самое тиканье.

Слишком близко, слишком лично воспринимать всё, что видят твои глаза — возможно, это плохо, непрофессионально. Свет должен попадать на сетчатку только через линзы объектива, а слова в блокнот — только через стеклянно-холодную призму ума, в обход горячего сердца.

Но всё-таки… Как же иначе узнать, что перед тобой то самое, ради чего можно бросаться и под пули, и под колёса автомобиля, ради чего не спать ночами напролёт, растворяясь в стуке клавиш печатной машинки? Как иначе быть уверенным, что твоя стрела времени совместится, совпадёт один в один с той, что у человека, берущего в руки газету, замирающего перед радиоприёмником или экраном?

Всё настолько просто: две синусоиды должны слиться в одну, как сливаются вздохи в мягкой темноте ночи, в путанице сбитых простыней. Его сердце пропускает на несколько десятков ударов больше, когда она развязывает его галстук, и только так Рендалл знает, что это — настоящее.

…

Ликс до сих пор помнит те мгновения, когда она лежала в постели и, не успев с наслаждением сделать первую затяжку от только что зажженной сигареты, выдыхала этот табачный дым в жадном поцелуе.

Он винил её, что никогда не сможет бросить курить, и подшучивал, что для этого им бы стоило расстаться.

Тонкая усмешка судьбы в том, что сейчас Рендалл стоит в каких-то полутора метрах от неё и нервно крутит в пальцах сигарету. Слишком нервно для него.

Бел громко произносит «один», быстрый жест, но кажется, что её рука опускается, точно в замедленной съёмке. Они в эфире.

Ликс ловит себя на мысли, что ей интересно, какой у него сейчас пульс.

…

— Я знаю, почему ты не писала мне в ответ.

Они оба знали это слишком хорошо, и сейчас датчик, ловящий малейшее биение приближающейся истории, зашкаливал у обоих. Бел казалось, что у неё внутри что-то сломалось и стало работать с недопустимой погрешностью, выводя к глухим стенам тупиков каждый раз, когда она чувствовала, что это должна была быть сенсация.

Но сейчас он рядом, и они разделяют это «тиканье» на двоих, может быть, дело именно в этом. И поэтому тем более нет времени, они подумают об этом позже.

…

Молчание, наступившее в студии после того, как погас, наконец, свет, электризовало воздух суицидальным ожиданием собственного завершения. Но ни телефонный звонок, ни стук телетайпа не могли оборвать его.

Нелюбимые Бел цветы будто с укоризной смотрели с подоконника на хозяйку, склонившуюся над столом с письмом в руках. Свет жёлтой лампы вытеснил серебристый блеск, который пыталась отбросить выглядывающая рваным краем из-за облаков луна. Ровные сгибы бумаги не знали ничьих других рук, кроме её собственных, и видно было, что никто не разрывал с дрожью в пальцах конверт. Слова, оставшиеся спрятанными в задвинутом ящике.

Все эти девять месяцев их разделяла ярко-синяя лента на глобусе. До загадочного Нового света, до берега мечтателей и авантюристов — две тысячи сто девять корабельных миль и, одновременно, больше чем сто семьдесят миль по выгнутому полотнищу чёрных штрихов(*). Так мало, и так много одновременно.

…

Ликс застывает в нерешительности, занеся руку над ручкой двери в кабинет Рендалла. Наверное, она никогда не испытывала этого странного, тягучего, парализующего чувства по отношению к тому, что касалось этого человека. С того самого момента, как единожды поборола, задушила холодными пальцами эту эмоцию в зародыше, точно также, как сейчас, остановившись на пороге редакции двадцать два года назад.

Все слабости, пройдя петлю, возвращаются ножом в спину, скелеты в шкафу обнаруживают себя, когда начинают рассыпаться от времени, и белые костяшки глухо стучат за плотно закрытой дверцей. Неважно, покрылась ли она пылью, или же тот, кто однажды захлопнул её, до сих пор стыдливо полирует дерево прижатой к ней, в попытке скрыть отсутствие замка, спиной.

Ликс вздрагивает и отстраняется, когда ручка, точно не дождавшись, убегает из под пальцев и в проёме появляется Рендалл. Она совершенно забывает, что хотела сказать, но и он не спешит прийти ей на помощь, бросив хоть самую незначительную фразу. В его взгляде из-за стёклышек очков сквозит усталость, какой она не видела ни разу с его возвращения в Лондон. Ликс собирается сказать хоть что-то, но тяжёлый воздух, пересыщенный молчанием, душит звук. Он виновато опускает глаза, не выдержав этой пытки бессмысленным ожиданием.

Они никогда не умели просто говорить: произнести имя другого и прицепить к нему лёгкую словесную бессмыслицу, как это делали все окружающие. Она могла крикнуть ему рычащее на «р» «Рендалл», разгорячённая спором вокруг сущей ерунды, вроде рядового заголовка, могла прошептать его имя хриплым голосом где-то между седьмым небом и одеялом. Но произнести его сейчас казалось просто невозможным.

— Уже почти полночь. Слишком поздно…

Иногда бывает слишком поздно, чтобы вернуться, Алексис.

Рендалл не завершает фразы, потому что где-то на другом конце редакции раздаётся звонок телефона.

…

Бел бежит по лестнице, сломя голову, не задумываясь, что может оступиться на своих высоких каблуках. «Быстрее, только быстрее», — кричит каждая клетка, заставляя сосуды сокращаться чаще. Вы только задумайтесь, как на самом деле глупо спешить…

Потому что в жизни тоже действует всем известное правило ночного кошмара. Вы ускоряете свой шаг, и сердце отсчитывает всё тоже количество ударов за всё меньшее число топорных чёрных рисок на циферблате. А значит, её время сейчас замедляет свой ход, слишком медленно стрелка прибавляет к бесконечности новый сантиметр, растворяя в ней очередное число.

Он же обездвижен, ему едва хватает сил шевелить окровавленными губами, и его сердце стучит так медленно, а стрелки бегут слишком быстро. Предательски быстро.

Ты уже не успеешь, Манипенни.

…
The End.
…
______________
Примечания:
(*) - довольно грубый подсчёт, но приблизительно столько проходит секундная стрелка средних по размеру настенных часов за 9 календарных месяцев;

@темы: фикшен, The Hour

---

Блин, а почему я, собственно говоря, до сих пор не выложила свои работы с зимней ФБ? Потеряются же...

Название: Casualties of War
Автор:  [Victory]
Бета:  jonquille
Фандом: The Hour
Размер: мини, 2010 слов
Пейринг/Персонажи: Ликс Сторм/Рендалл Браун
Категория: гет
Жанр: ангст
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: спойлеры ко второму сезону, упоминания о военном времени (гражданская война в Испании), отсутствие хронологического порядка

…

Он сидит в припаркованной у редакции машине, рука на ключе зажигания. Жёлтые клетки окон потухают одна за одной без всякого порядка — второй этаж, окно слева, затем – четвёртый и по центру. Рабочий день подошёл к концу ещё полчаса назад, и из здания выходят последние засидевшиеся труженики. Входная дверь захлопывается за молодой девушкой в броском малиновом плаще, за ней – больше никого, и когда постукивание её каблучков об асфальт затихает, наступает и вовсе полная тишина.

А он всё ждёт, сам не зная чего. Поднимает, наконец, глаза, чтобы увидеть, что на третьем этаже остался один единственный яркий квадрат. Этот жёлтый совсем не похож на дневной свет, его рождает всё тот же ток, который запускает дефибрилляторы, а комнаты, освещаемые им — электрические коробки с искусственным поддержанием жизни.

В окне промелькнула тень.

Силуэт на фоне светящейся клетки — самый лучший сигнал для прицела, выстрела, за которым последует конец и темнота. Все города по ночам чем-то похожи, и в осаждённом Мадриде было всё тоже, только свет прятали за плотными шторами, оберегая поддерживаемое им существование. Силуэты, заглушаемые тканью, были еле различимы. Иногда через несфокусированный объектив люди представлялись также: размытые очертания, в бойне, в страшном месиве. Один неловкий поворот руки превращал их в пятно цвета, колеблющееся и несущее разрушение...

Рендалл снимает очки и устало потирает глаза, точно чтобы очистить память на сетчатке. За последние двадцать лет воспоминания никогда не тревожили его так сильно.

Свет в последнем окне гаснет, но из главного входа никто не выходит ни через десять минут, ни через двадцать.

Она будет сидеть там всю ночь, в пустой редакции в компании чашки кофе с виски. И самая последняя по коридору, небольшая угловая комната будет заполняться треском кинопроектора и сигаретным дымом.

Рендалл последний раз задумчиво смотрит на входную дверь и, точно выйдя из оцепенения, всё-таки заводит машину.

Она никогда не любила зажигать свет по ночам.

Сейчас ему кажется, что вся их история, все её самые важные главы, предложения, слова, писались в темноте.

…

1937

«Эта война скоро закончится», — её голос стал чуть хрипловатым от холодного ночного воздуха, а может от нескончаемых сигарет, аромат которых въелся в кончики её пальцев также, как запах химических реактивов для проявки плёнки — в его. «Просто скажи мне».

Сигнал комендантского часа, казалось, давно отзвучал. А может, это было всего пару минут назад, они не знали — в её спальне не было часов. Когда она месяц назад сняла этот дешёвый белый кружок в металлической дужке и перевесила его на кухню, Рендалл хотел возразить, но промолчал. Иногда стакан виски был не единственным условием, для того, чтобы забыться.

«Я не знаю». Он прикоснулся губами к её обнажённому плечу и почувствовал, как по её коже пробежали мурашки.

«Она должна закончиться», — упрямо твердит она, как будто не слыша его ответа.

И он не знает, чтобы сделал со временем, если бы мог повелевать его ходом: замедлил бы его так, чтобы никогда не наступало утро, чтобы она всё-таки смогла спокойно уснуть, или же пустил его бежать быстрей, обгонять все сводки и телеграфные сообщения, которые когда-нибудь принесут новость, которую она так просит подтвердить.

Но в комнате даже нет часов, и не переведёшь стрелки. Потому что больше всего она мечтает погрузиться в сон, глухой, однотонно-белый, без сновидений. А они так предательски правильно, чётко тикают.

…

Люди говорят, что им тяжело спать по ночам, что воспоминания гонятся за ними… Рендалл не мог сказать такого о себе до последних дней. Возможно, вина тому, что все эти картинки вновь начали бегать перед его глазами, в её присутствии. Коллективная память аккумулируется, когда её хранители встречаются в одном месте. Словно поодиночке разум ещё может подавить предательские порывы ностальгии, но, встречая синхронную дорожку, запускает по ней магнитную ленту мыслей.

…

Ликс пришла в конференц-зал к самому началу утреннего обсуждения следующего выпуска, держа в одной руке солидную подборку материалов, а в другой — уже затухающую сигарету. Рендалл, не прекращая говорить, отметил быстро брошенным взглядом её появление.

Он умел концентрировать внимание коллектива на важном как никто другой, и его отточенная интонация помогала добиваться того, что не всегда удавалось Кларенсу: направить в правильное русло энергию и живость мысли Фредди, угомонить излишнюю самостоятельность Бел, иногда переходящую в желание противоречить, чтобы только сделать по-своему. При этом он всегда выдерживал баланс: привлечь их внимание к нужному вопросу, но позволить в его пределах проявить любую творческую фантазию и изобретательность.

Вся редакция собралась за круглым столом, Айзек рассказывал что-то из повестки дня, периодически поглядывая в испещренный мелкими карандашными заметками блокнот. Время от времени он останавливался и вопросительно смотрел на Рэндалла, прохаживающегося по комнате с заложенными за спину руками. Получив короткий одобрительный кивок, он продолжал с ещё большим энтузиазмом. На это было так забавно смотреть, что Ликс не смогла сдержать еле заметной улыбки в уголках губ.

…

1936

На дворе было пятое ноября тридцать шестого года, и националисты стояли уже в десяти километрах от Мадрида, накануне взяв в свои руки Хетафе. Ликс держала в руках раскрытую папку, сверху скрепкой была прикреплена вырезка из «Дэйли мэйл». Внимание приковывали выделенные нарочито жирным шрифтом слова:

«…даже если придётся перестрелять половину Испании?
Я повторяю, любой ценой».*

«И всё-таки тогда он выловил самую животрепещущую фразу для свежего выпуска», — прошептала она на ухо стоящему рядом молодому человеку в очках. Тот ухмыльнулся и, немного наклонив голову в её сторону, прошептал в ответ: «Просто Франко был очень словоохотлив после захвата Канар и стремился побравировать перед журналистами. Вопрос в том, как преподнести».

Этим молодым человеком был Рендалл Браун. Они стояли вместе у допотопного металлического сейфа, с которого местами облупилась тёмно-синяя краска, словно в протест тому, что об него во время плановых и внеплановых «летучек» то и дело нагло облокачивались.

В переполненной людьми комнате было душно и не достаточно тихо, чтобы можно было сказать, что к пышным и переполненным трагических нот разглагольствованиям шефа внимательно прислушивались. Рендалл и Ликс и не пытались. Очередные инструкции, предупреждения… Кого они интересуют, когда вся Европа застыла у радиоприёмников в ожидании ответа на вопрос «Будет ли взят Мадрид?»?

«Одного ли меня не устраивает перспектива сидеть на привязи?» — прядка волос защекотала над ухом. Его вопрос прозвучал практически одновременно с фразой «Теперь все свободны», однозначно порадовавшей всех присутствующих. И Ликс, уже не будучи скованной условным соблюдением тишины, позволила себе чуть громче, чем следовало, захлопнуть папку вместо ответа, и обернуться к нему. В общем гаме этот жест для остальных прошёл незамеченным. Рендалл вопросительно поднял брови, на что она лишь озорно улыбнулась.

Уже через полчаса они были в пути на гору Ангелов**. Ликс собиралась впопыхах и, когда вытащила из сумки фотоаппарат, Рендалл заметил, что объектив не закрыт крышкой.

«Пыль попадёт на линзу, не забывайте крышку. Старого друга ещё ждёт вид осаждённого Мадрида с высот».

…

Она знала его ещё другим, в отличие от этих неопытных птенчиков. Когда он и сам был молодым человеком, полным амбиций. Только даже в его авантюрности была какая-то твёрдая уверенность в том, что он всё делает правильно. Когда дело касалось работы, он всегда знал, что вот он — момент, где нужно рисковать, где стоит нестись сломя голову, а вот — момент, когда нужно остановиться. Не то, чтобы он всегда был так уверен в отношении выпивки и женщин…

«Вопрос в подаче материала. Неплохо было бы подкрепить фактами». Рендалл стоял, наклонившись над Айзеком, который показывал ему минут десять назад вышедший из под его печатной машинки лист, и посмотрел на неё исподлобья. Этот взгляд вырвал её из хоровода воспоминаний.

«Да, у меня как раз здесь подборка…», — она взмахнула уже почти позабытой папкой.

И всё-таки, она понимала, почему тот амбициозный молодой человек стоит сейчас здесь. Он всегда делал своё дело с уверенностью, что окажется главным редактором. Не ради самоцели, просто это – естественный ход вещей.

Она выхватила из рук Айзека лист, взамен положив перед ним свою увесистую стопку бумаг. Чернила были совсем свежие, не высохшие, и она даже не заметила, как измазала руку.

После окончания обсуждения Ликс впервые за час с удовольствием села на освободившийся стул и закурила. Она не торопилась уходить, как и Рендалл, раскладывавший оставленные на столе бумаги по ровным стопкам. Она хотела думать о том, что сейчас пойдёт набирать на машинке, но его методичные действия сбивали её с мысли, и в итоге в какой-то момент она осознала, что просто наблюдает за ним. Когда все листы заняли своё место, он застыл и встретился с ней взглядом. Ненадолго, потому что в следующее же мгновение он сосредоточил своё внимание на руке, в которой она держала дымящуюся сигарету. Ликс вопросительно подняла брови.

«Ты испачкалась чернилами», — сказал он и направился в свой кабинет.

…

«Не могло быть иначе» — эта мысль возникала у неё каждый раз, когда она проходила мимо кабинета Кларенса, который теперь принадлежал ему. «Наверное…».

Все черты, обострённые годами, теперь подчёркнутые, проглядывались в нём ещё тогда, в тридцать шестом, когда они только познакомились. Но, как же, чёрт возьми, быстро прошло время! Время, которое усмирило то самое «лёгкое сумасшествие», которым, по его же словам, должен обладать настоящий журналист.

Но разве возможно «контролируемое» сумасшествие? Оно может быть рациональным? Таким же чётким, как перестановка предметов на письменном столе, как кнопки, прикрепленные в ряд? Что ж, возможно, он нашёл для себя способ контроля. «Бессмысленный порядок» — ведь тоже не звучит, не сочетается.

…

Она сидела у себя в кабинете и смотрела на только что вставленный в печатную машинку белый лист, затем перевела взгляд на лениво тикающие на стенке часы. Прошло уже пять минут, пять минут оцепенения с того момента, как он ушёл.

Ликс нерешительно взяла в руки фотоаппарат.

«Пыль на объективе…»

Наверное, не могло быть иначе и между ними.

...

Никакого порядка нельзя было угадать в сбитых рядах войск франкистов и республиканцев. Тот момент, когда две колонны сталкиваются и превращаются в кричащее, истекающее кровью месиво. И в этом хаосе нужно найти точку для фокуса, на чём-то приходится сосредотачивать свой взгляд: на вскинутой в предсмертной агонии руке, на поблёскивающем стволе ружья, на чьём-то искажённом болью лице… На бессмыслице. На одной серой кнопке среди тёмно-коричневых. Правый верхний ряд, первая.

Нет, воспоминания давно так не терзали.

…

1938

Её желание отчасти исполнилось. Двадцать лет похожих на самый длинный в жизни сон. Она погрузилась в него в тот момент, когда из своих собственных рук передала в чужие маленькую девочку с зеленовато-голубыми глазами. Чужие руки этой милой женщины, которую София будет называть матерью.

Ликс постаралась забыть этот день, стереть его из памяти, выскрести, выскоблить до чистой глади, до «tabula rasa». Не получилось до конца, и она до сих пор помнит заволакивающий пеленой дым отходящего от платформы поезда, который должен был увести её в Париж. В её воспоминаниях этот дым неестественно белоснежный, точно в воздухе распылили мел. Может быть потому, что тогда она в последний раз плакала по-настоящему. Ведь во сне не плачут, если позволишь себе — непременно проснёшься.

Париж жил, горел самыми яркими огнями по ночам, не зная, что и до него скоро доберётся сила более страшная, чем та, от которой она бежала из Испании. Он помогал забыться. В одну ночь она шла по пустынному городу из редакции и засмотрелась на лентой ярких вспышек проносящийся по мосту поезд. Здесь они всё так же ходили, сотни раз за день — туда и обратно, она всегда могла сесть на один их них, просто купить билет в кассе… Но она так никогда этого и не сделала.

«Я буду думать, что всё в порядке». Так проще.

Кто-то другой сидел в пустом вагоне, может быть на том самом злополучном месте, которое волей случая могло достаться ей, и смотрел за пробегающими в тумане пустынными, призрачными станциями. А её компанией в ту ночь стала бутылка красного вина, вместо привычного виски.

Париж встретил новый день, Ликс — тоже, так и не добравшись до холодной узкой кровати.

Париж ждал новостей.

…

«Зачем, зачем ты разбудил меня тогда…», — раздаётся эхом в её голове, пока она идёт по тёмному коридору пустой редакции.

Пожелтевший лист бумаги из запылённого архива… Июнь сорокового…

«Она не должна была стать ещё одной жертвой этой проклятой войны».

…

The End.

…
______________
Примечания:
(*) - Беседа с Франко из воспоминаний корреспондента лондонской газеты Кардозо, июль 1936 г.
(**) - Гора в 20 км южнее Мадрида, фактически – господствующая высота, захваченная войсками Франко 4 ноября 1936 г. с целью в том числе установки артиллерии.

@темы: фикшен, The Hour

---

Поскольку я теперь играю в молчаливую рыбу, точнее, заключила с собой что-то вроде "сделки", чтобы уж по крайней мере никуда не выливать хлам, что накопился в моей голове, пора бы завести тэг "OST of my life" и запиливать туда иносказательное. Эта песня на данный момент пойдёт тогда вместо тайтла:

@темы: OST of my life

---

Немного странный исполнитель и внезапный монтаж, но, энивэй, любимое произведение Шопена.

---

Не так давно посмотрела "Зеркало". Без лишних слов просто поделюсь прекрасным.






Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.

Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: "Будь благословенна!" —
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.

А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И — Боже правый! — ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало: царь.

На свете все преобразилось, даже
Простые вещи — таз кувшин, - когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.

Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...

Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.

(с) А.Тарковский, 1962

---

Кстати, я завела себе профиль на 8tracks. Никак не удосужусь откопать все миксы, чтобы их туда залить, но, тем не менее.