Не спрашивайте, какую травень я курила. Идея фика возникла после дискуссии о взаимосвязи и восприятии пространства-времени с одним замечательным дядей-профессором. Начиналась она как разговор по большей части о теоретической физике, но перешла в итоге в плоскость философии. Как-то так. Получилась ересь, и очень обрывочная.
Название: Когда часы пробьют бесконечность
Автор: [Victory]Бета: jonquilleФандом: The Hour
Размер: мини, 1350 слов
Пейринг/Персонажи: Рендалл, Ликс, Бел, Фредди
Категория: джен, намёки на гет
Жанр: философия, драма, deathfic
Рейтинг: PG-13
Задание (на ФБ): Дорога как петля бесконечностиПредупреждения: сюрреалистические элементы; хаотично включаемые в текст флэшбеки; смерть персонажа, подразумеваемая «за кадром»
Краткое содержание: Стрелка часов всегда приходит обратно к двенадцати, и кажется, что время стоит на месте. Но, вместе с тем, от одного повторения описанного круга к другому она прибавляет новое число к уже пройденной ею бесконечности. Каламбур, когда бесконечность и ноль — по сути, одно и то же, ровно как расстояние и время.
Примечание: лёгкая тронутость автора на тему теоретической физики даёт о себе знать
читать дальше
И этот сон в таком же сне,
И бесконечно повторение.
Мое пространство, мое время
В ловушке сингулярных мин (с)
Мара - "Лотосы"
…
Племена Борнео хранили в своих мифах идею, что во времена тяжёлых кризисов жизни человек возвращается, как сказали бы сейчас, в исходную точку и переживает заново драму зарождения мира. И это повторяется из года в год: целостность, гармония, единство, затем — распад, агония разрушения. Так племена даяков мыслили себе бесконечность.
Рендалл аккуратно вернул книгу на отведённое ей в шкафу место и подошёл к столу, чтобы провести рукой по гладкой эбонитовой спине декоративного слона и передвинуть его на пару сантиметров ближе к краю.
Помимо покупки лодки, та поездка была одним из необдуманных импульсивных решений. Как его занесло на Калимантан, он и сейчас внятно не смог бы объяснить. Точнее, смог бы, но этот набор эмоциональных причин было бы ещё сложнее принять, чем тот, что привёл к первой упомянутой глупости.
Если мы возвращаемся к путанице в голове, к беспорядку, значит ли это, что рано или поздно придёт покой и целостность? Смешно было бы думать об этом сейчас. Столь же нелепо, как и об абстрактной «бесконечности».
…
Двенадцать часов дня сегодня, по сути, ничем не отличались от тех же двенадцати, отмеченных слитием трёх стрелок, вчера. Они, возвращаясь к началу, к падающему по отвесу штриху, повторяют бессмысленный цикл, почти равносильный тому, чтобы просто стоять на месте, напротив одной и той же цифры. Но одновременно и двигаются, проходя круг за кругом, совершают путь. Каламбур, когда бесконечность и ноль — по сути, одно и то же, ровно как расстояние и время.
Вчера Бел потеряла в ворохе бумаг любимую брошку, которую сняла с платья. И, кажется, сама она тоже давно потерялась в ничего не значащем стуке часов.
Устав от поисков, она заваливается в кресло и достаёт сигарету. Девять месяцев прошло. Если всё повторяется, то когда же и он тоже вернётся?
…
— Чёрт, чёрт! — она чуть не запускает фотоаппаратом в мнимое олицетворение злого рока, которым, если судить по остановленному в последнее мгновение его рукой движению, должна служить доска объявлений. — Сейчас на площади соберутся сотни людей, и начнётся. А тут бракованная плёнка!
Рендалл вовремя успевает схватить её за руку и забрать ни в чём не повинный фотоаппарат.
— Я принесу новую, успокойся, — одна его рука медленно ставит на стол камеру, другая же уже не столь цепкой хваткой остаётся на уровне запястья Ликс. Рендалл явно не торопится убрать её, и Ликс кажется, что в его выражении лица на долю секунды промелькнул интерес.
— Что ты делаешь?
— Считаю твой пульс, — Ликс смотрит на него, как на умалишенного, но он игнорирует её недоумение, бросает взгляд на часы, еле заметно кивает в подтверждение каким-то неозвученным мыслям, и только затем отпускает её руку.
— Всё верно, — Рендалл быстро вскакивает, неожиданно вспомнив о том, что он должен был бежать за плёнкой.
— Что верно? — раздражённо кричит она ему вслед, не понимая.
— Он зашкаливает, так и должно быть! — бросает он, уже стоя в дверях. Она не успевает даже подумать, что ответить, как он скрывается за ними, оставляя за собой единственный след — звук быстрых шагов, разносящийся по коридору.
…
Пульс, биение жизни — эмоциональный отклик. То самое тиканье.
Слишком близко, слишком лично воспринимать всё, что видят твои глаза — возможно, это плохо, непрофессионально. Свет должен попадать на сетчатку только через линзы объектива, а слова в блокнот — только через стеклянно-холодную призму ума, в обход горячего сердца.
Но всё-таки… Как же иначе узнать, что перед тобой то самое, ради чего можно бросаться и под пули, и под колёса автомобиля, ради чего не спать ночами напролёт, растворяясь в стуке клавиш печатной машинки? Как иначе быть уверенным, что твоя стрела времени совместится, совпадёт один в один с той, что у человека, берущего в руки газету, замирающего перед радиоприёмником или экраном?
Всё настолько просто: две синусоиды должны слиться в одну, как сливаются вздохи в мягкой темноте ночи, в путанице сбитых простыней. Его сердце пропускает на несколько десятков ударов больше, когда она развязывает его галстук, и только так Рендалл знает, что это — настоящее.
…
Ликс до сих пор помнит те мгновения, когда она лежала в постели и, не успев с наслаждением сделать первую затяжку от только что зажженной сигареты, выдыхала этот табачный дым в жадном поцелуе.
Он винил её, что никогда не сможет бросить курить, и подшучивал, что для этого им бы стоило расстаться.
Тонкая усмешка судьбы в том, что сейчас Рендалл стоит в каких-то полутора метрах от неё и нервно крутит в пальцах сигарету. Слишком нервно для него.
Бел громко произносит «один», быстрый жест, но кажется, что её рука опускается, точно в замедленной съёмке. Они в эфире.
Ликс ловит себя на мысли, что ей интересно, какой у него сейчас пульс.
…
— Я знаю, почему ты не писала мне в ответ.
Они оба знали это слишком хорошо, и сейчас датчик, ловящий малейшее биение приближающейся истории, зашкаливал у обоих. Бел казалось, что у неё внутри что-то сломалось и стало работать с недопустимой погрешностью, выводя к глухим стенам тупиков каждый раз, когда она чувствовала, что это должна была быть сенсация.
Но сейчас он рядом, и они разделяют это «тиканье» на двоих, может быть, дело именно в этом. И поэтому тем более нет времени, они подумают об этом позже.
…
Молчание, наступившее в студии после того, как погас, наконец, свет, электризовало воздух суицидальным ожиданием собственного завершения. Но ни телефонный звонок, ни стук телетайпа не могли оборвать его.
Нелюбимые Бел цветы будто с укоризной смотрели с подоконника на хозяйку, склонившуюся над столом с письмом в руках. Свет жёлтой лампы вытеснил серебристый блеск, который пыталась отбросить выглядывающая рваным краем из-за облаков луна. Ровные сгибы бумаги не знали ничьих других рук, кроме её собственных, и видно было, что никто не разрывал с дрожью в пальцах конверт. Слова, оставшиеся спрятанными в задвинутом ящике.
Все эти девять месяцев их разделяла ярко-синяя лента на глобусе. До загадочного Нового света, до берега мечтателей и авантюристов — две тысячи сто девять корабельных миль и, одновременно, больше чем сто семьдесят миль по выгнутому полотнищу чёрных штрихов(*). Так мало, и так много одновременно.
…
Ликс застывает в нерешительности, занеся руку над ручкой двери в кабинет Рендалла. Наверное, она никогда не испытывала этого странного, тягучего, парализующего чувства по отношению к тому, что касалось этого человека. С того самого момента, как единожды поборола, задушила холодными пальцами эту эмоцию в зародыше, точно также, как сейчас, остановившись на пороге редакции двадцать два года назад.
Все слабости, пройдя петлю, возвращаются ножом в спину, скелеты в шкафу обнаруживают себя, когда начинают рассыпаться от времени, и белые костяшки глухо стучат за плотно закрытой дверцей. Неважно, покрылась ли она пылью, или же тот, кто однажды захлопнул её, до сих пор стыдливо полирует дерево прижатой к ней, в попытке скрыть отсутствие замка, спиной.
Ликс вздрагивает и отстраняется, когда ручка, точно не дождавшись, убегает из под пальцев и в проёме появляется Рендалл. Она совершенно забывает, что хотела сказать, но и он не спешит прийти ей на помощь, бросив хоть самую незначительную фразу. В его взгляде из-за стёклышек очков сквозит усталость, какой она не видела ни разу с его возвращения в Лондон. Ликс собирается сказать хоть что-то, но тяжёлый воздух, пересыщенный молчанием, душит звук. Он виновато опускает глаза, не выдержав этой пытки бессмысленным ожиданием.
Они никогда не умели просто говорить: произнести имя другого и прицепить к нему лёгкую словесную бессмыслицу, как это делали все окружающие. Она могла крикнуть ему рычащее на «р» «Рендалл», разгорячённая спором вокруг сущей ерунды, вроде рядового заголовка, могла прошептать его имя хриплым голосом где-то между седьмым небом и одеялом. Но произнести его сейчас казалось просто невозможным.
— Уже почти полночь. Слишком поздно…
Иногда бывает слишком поздно, чтобы вернуться, Алексис.
Рендалл не завершает фразы, потому что где-то на другом конце редакции раздаётся звонок телефона.
…
Бел бежит по лестнице, сломя голову, не задумываясь, что может оступиться на своих высоких каблуках. «Быстрее, только быстрее», — кричит каждая клетка, заставляя сосуды сокращаться чаще. Вы только задумайтесь, как на самом деле глупо спешить…
Потому что в жизни тоже действует всем известное правило ночного кошмара. Вы ускоряете свой шаг, и сердце отсчитывает всё тоже количество ударов за всё меньшее число топорных чёрных рисок на циферблате. А значит, её время сейчас замедляет свой ход, слишком медленно стрелка прибавляет к бесконечности новый сантиметр, растворяя в ней очередное число.
Он же обездвижен, ему едва хватает сил шевелить окровавленными губами, и его сердце стучит так медленно, а стрелки бегут слишком быстро. Предательски быстро.
Ты уже не успеешь, Манипенни.
…
The End.
…
______________
Примечания:
(*) - довольно грубый подсчёт, но приблизительно столько проходит секундная стрелка средних по размеру настенных часов за 9 календарных месяцев;